всем, о всякой мелочи. Разве он что-нибудь может написать из того, что ее интересует: как питается, где и как спит, есть ли у него своя личная одежда и что именно. Есть ли теплые носки, ведь наступает зима… В валенках ли он или в сапогах? Да мало ли накопилось вопросов. Уж пару часов-то она могла ее потерпеть, эту… Августу, кстати и поняла бы, что именно толкнуло к ней Женьку — просто ли доступность, или по молодости примерещилось ему в ней что-то. Тогда легче было бы потом и развенчивать его «любовь». А она ничегошеньки не знает. Чем будет мотивировать свое поведение? Чем эта Августа за одну минуту могла ей так не понравиться? Кстати, в письме была фраза… ну-ка, где письмо. А, вот: «У нее никого родных нет».
Вот это, действительно, скверно. Раз никого нет, значит ехать ей некуда. Она может остаться здесь, и тогда всем будет известно, что Ирена выгнала из своего дома беременную фронтовичку, к тому же жену — кто там будет разбираться, что это за жена, — жену сына. Ужасно! Ирена сжала виски. Что будет дальше? Как выйти из этого положения? Недаром на днях сон видела и во сне еще подумала — быть неприятностям. Будто стоит она на берегу не то моря, не то озера, а на нее с грохотом несутся каменные волны, которые вот-вот сомнут ее. Она с трудом — с трудом потому, что сама уже стала каменеть, — повернулась, чтобы бежать — и проснулась. Вся в поту, с онемевшими ногами. Проснулась и снова подумала, что сон не к добру. Она тут же отогнала эту мысль, потому что только одно могло быть несчастьем… Если что с Женей…
А может быть — и неплохо, что была эта Августа: уж если, как говорится, сон в руку, то с Августой все и пронесло. Ждала неприятность — была неприятность. Не верь после этого снам. Недаром покойная мать говорила, что сны сбываются, надо только уметь их разгадывать. Мать иногда правильно отгадывала. Она еще давно, когда ничем не болела, как-то сказала: «Умру я от сердца. Вот попомнишь. Сон видела — змея в грудь укусила». И правда, умерла от сердца. Она тогда попросила Ирену отнести платье врачихе, та ехала в область, а Ирена заупрямилась, вспылила: она не кто-нибудь, а жена директора комбината, и понесет платье, как белошвейка какая. Мать пошла сама, а по дороге ей стало плохо… Кто мог знать!
Ладно, хватит. Надо работать, а не распускаться. Ирена внимательно стала вчитываться в текст. Сколько труда ей надо вкладывать в чужую работу! Но кем бы она была без этого? Заурядная секретарша. А так… Только заикнулась на той неделе при Ракитиной из коммунального отдела, что никак не может попасть к протезисту — мостик шатается, — а уж Ракитина и расстаралась: принесла номерок к лучшему протезисту Алибековой.
Ракитина давно уже подъезжала с разговорами, что ей нужны туфли. Ирена будто и не слышала — всем они нужны.
После номерка пришлось выкручиваться в месткоме, чтобы ордер на обувь выдали Ракитиной, а не дочке Скурихиной, хотя девчонка ехала учиться на курсы и туфли ей, конечно, были нужнее. Соврала, что заявление Ракитиной чуть не полгода лежит у нее в столе, чего-то еще плела… К счастью, председатель месткома женщина податливая и ее всегда можно уговорить, если нажать как следует. Но и самой Ирене эта история была неприятна, и она твердо решила больше с Ракитиной не связываться. Дороговато обходятся ее услуги. Да и жалко было, честно говоря, эту скурихинскую девчонку. Но что поделаешь, если в этом месяце на обувь был только один ордер. А расплачиваться-то надо: за номерками к зубному занимали очередь с ночи.
Правда, Ракитина потом принесла еще стакан меда, сказала, что выменяла на пуховый платок. Ирена не хотела брать, боялась, что та опять с чем-нибудь пристанет, но когда Ракитина обмолвилась, что чувствует себя обязанной, Ирена поняла, что за номерок к протезисту ордер на обувь слишком большая награда. И, перестав отнекиваться, убрала стакан в тумбочку, тем более что услышала шаги в коридоре. Еще не хватало, чтоб увидели это подношение. Но с этих пор она и вовсе невзлюбила Ракитину, было в этом что-то унизительное: когда-то она так вот платила за услуги продавщицам, маникюршам, а теперь какое-то ничтожество — ей.
Странная, нелепая жизнь. Хорошо, есть у нее вдоволь тряпок, не дала мать растранжирить. Хоть, наверное, все и не очень модное, впрочем, кто его знает, какая сейчас мода: журналов нет, фильмов тоже, но одеться есть во что, да и на черный день пригодится.
Мать с детских лет наряжала ее как куколку. И Ирена любила и умела быть хорошо одетой. К тому же она слышала, как мать говорила клиенткам, что все мужчины — дураки: им подавай красивое платье, красивую прическу, а кто в этом платье — они не видят. Матери, как портнихе, конечно, было выгодно так говорить, но Ирена с молодых лет поверила в ее слова, а позднее не раз убеждалась, что мать права. Куда бы она ни пришла — она становилась центром общего внимания, даже если там были женщины ничуть не хуже ее, но хуже ее одетые.
Ей нравилось, было весело ловить взгляды мужчин и завистливые — женщин. Она презирала всех плохо одетых: видела в этом либо отсутствие вкуса, либо жадность или бедность.
Виктор как-то поспорил с нею, мол, причина бывает и другая: многие умные люди не хотят тратить время на добывание модных вещей. Но мнение Ирены не изменилось.
Сама она могла часами обсуждать с портными свои наряды. Это было увлекательно. Наверняка не менее увлекательно, чем художнику обдумывать свои картины, какой-нибудь там портрет. Только художник работает над куском полотна, а Ирена — над собой.
Неделями она могла искать нужные ей пуговицы, тесьму. Она знала, что так называемые мелочи — та же тесьма, те же пуговицы — могут украсить или, наоборот, изуродовать вещь. Не у каждой женщины хватает ума и терпения заниматься этой вроде бы ерундой, и потому не каждая, далеко не каждая — элегантна.
Приходилось задаривать продавщиц универмагов, чтобы те вовремя сообщали о поступлении товаров. Поддерживать знакомство с инспекторами из торгового отдела.
Но, как говорится, игра стоила свеч: всегда прекрасно одетая и от этого всегда в прекрасном расположении духа, она нравилась даже мужу, с которым прожила немало лет. Все ли женщины могут этим похвастаться? У всех ли мужья исполняют любой
